Аскольд Куров: «То, что вчера было добром, сегодня перестает быть живым»

- Аскольд, как ты оказался действующим лицом в ленинских Горках?

А.К.: Я совершенно случайно туда попал. Друзья пригласили меня на архитектурную экскурсию, посвященную творчеству Леонида Павлова, выдающегося советского архитектора. Здание музея Ленина в Горках - один из его последних проектов, оно построено в самом конце советской эпохи, в 87-м году. Здание, конечно, впечатляет само по себе, даже сейчас. Туда были вложены колоссальные средства и финансовые, и технические… Но меня больше поразило даже не само здание, а то, что там до сих пор сохранился дух той эпохи. У меня было ощущение, что советское время каким-то образом там законсервировалось. И мне через какое-то время захотелось с этими людьми познакомится и сделать кино.

- А ты уже учился в то время у Марины Разбежкиной?

А.К.: В музее я оказался впервые еще до того, как поступил. И долго помнил то впечатление, а в какой-то момент понял, что хочу снять кино.

- А ты ходил в детстве в Мавзолей? У тебя есть еще какие-то воспоминания о пионерском детстве и «вечно живом» Ильиче? Или ты впервые с этим миром столкнулся и он тебя так поразил?

А.К.: Конечно, поскольку я родился и вырос в Советском Союзе, я был октябренком и пионером, и все, что касается темы советского и Ленина, для меня очень важно, потому что я родился в этом пространстве, это было повсюду.

- Вот для меня самое яркое воспоминание, связанное с Мавзолеем, как мы стояли с папой в длиннющей очереди, которая змеей шла по Александровскому саду, а прямо перед входом на Красную площадь стоял пост, и у папы ощупали плащ, нашли в кармане большое красное яблоко, которое он взял для меня, видимо, на случай долгого стояния, мне было лет шесть, и нам сказали немедленно выбросить яблоко или съесть. И я быстро-быстро ела это яблоко. Вот такая ассоциация с Лениным. У тебя наверняка есть что-то такое в памяти?

А.К.: Да. Поскольку я жил в Узбекистане, в детстве меня в Мавзолей не водили, Ленин у нас появлялся на росписной керамике, на коврах и приобретал там какие-то восточные черты лица.

У меня такой случай был. Когда мы были пионерами, нас постоянно привлекали к каким-то выступлениям на партсъездах. Поскольку у меня была очень хорошая память, я быстро заучивал стихи. И вот нас, пионеров, выводили на сцену перед депутатами областного съезда партии, и мы читали стихи, что-то про партию, про Ленина. Мне казалось, что это ужасно все скучно, и неэффектно. А у меня был такой технический конструктор, со всякими проводами, батарейками, лампочками. Я в пионерский галстук ввязал себе лампочки и провода, а в кармане у меня были батарейки. И вот когда я вышел на сцену, то читал стихотворение и мигал пионерским галстуком. И мне тогда казалось, что это очень здорово и красиво. А меня жутко отругали…

- Прекрасное шоу, пионер-иллюминация... А как тебе удалось договориться с работниками Горок о своем внедрении? Ты говорил с ними на одном языке?

А.К.: Я как раз заканчивал киношколу, и пришел к директору Горок с письмом о том, что я хочу снять фильм. Тогда я еще думал, что это будет диплом. И директор все почитал, послушал меня, загадочно улыбнулся, и сказал, мол, вы ничего не понимаете про Ленина, вам нужно здесь побыть, пообщаться, посмотреть… и вам все откроется.

- Ты ведь понимал, что появится подтекст, что все будет звучать определенным образом? А они это понимали?

А.К.: Я не знаю о реакции всех, я знаю только о реакции двух главных героинь, поначалу она была резко отрицательной. Судя по этому, наверное, их ожидания отличались от того, что в итоге получилось…

- После фильма никого там не уволили?

А.К.: Дело в том, что к тому моменту, как фильм вышел, уже процентов 70 сотрудников музея сменилось - с приходом нового директора.

- То есть ты задокументировал саму историю!

А.К.: Да, действительно, это история. Удивительно, что я попал именно в тот период, когда еще можно было там наблюдать и снимать. Честно говоря, мне с самого начала хотелось избежать какого-то заезженного подтекста. Благодаря тому, что у меня был живой интерес, мне далось войти в контакт. Через какое-то время, когда я там уже засиделся, мне заместитель директора сам предложил устроиться туда работать. Я просто пришел просить об очередном продлении разрешения на съемки, и мы договорились о том, что я продолжаю снимать, но официально оформляюсь на работу .

- А работал ты кем, что там делал?

А.К.: Официально в мои обязанности входила видеолетопись жизни музея. Именно так и была поставлена мне задача. Я снимал для музейного видеоархива все события, которые там происходили.

- То есть ты снимал для музея одно, а для себя другое?

А.К.: Иногда я снимал то, что однозначно понимал, что мне не пригодится, но это было нужно для музея. Иногда я понимал, что то, что я снимаю, нужно мне для фильма, но совершенно не нужно музею.

Я показывал фильм главным героиням, и они отнеслись к нему отрицательно, с неприятием. То есть они ожидали чего-то другого. Но при этом мы не поссорились, не разругались с ними.

- А к тебе какие могут быть претензии, ты же снимал, что есть.

А.К.: Да. И ими так и было озвучено, что по фактам все правда, - никакой манипуляции. Просто то, что они видят в этом фильме, им категорически не нравится.

- А что они увидели? Это интересно.

А.К.: Им хотелось, чтобы фильм предавал их собственные ощущения от этого места, их собственное восхищение, отношение к Ленину, к Советскому Союзу…

- Ага, а в кадр вошла только бытовая сторона дела, без внутренней романтики…

А.К.: Да. А бытовая сторона, она, конечно, неприглядна, это и запустение, и… Как сама героиня фильма говорит, зло – это вчерашнее добро. То есть то, что вчера было добром, сегодня перестает быть живым и становится злом. И эти пионеры, которые уже не пионеры, и эти коммунисты, которые уже не коммунисты… И я это вижу, что они деформированы, и они это видят.

- Думаю, документальное кино во многом ограничено, потому что то, что видит человек изнутри – это абсолютно другой мир. Вот ты существуешь и вспоминаешь детство, или придумываешь себя в разных ситуациях, и видишь в этот момент или море, с пальмами вокруг, или сцену и зрителей, например, и все в красках с оттенками и внутренним настроением. А документалистика наша существует как хроника, как фиксация лишь видимой стороны жизни, имеет ограниченную способность транслировать только внешнюю сторону вещей… или нет, ты так не считаешь?

А.К.: Я думаю, что мы все в той или иной степени подвержены каким-то иллюзиям…

- Ты считаешь, что это иллюзии, мне кажется, что это просто внутренний ракурс.

А.К.: Может быть, мне кажется, это очень сложно отделить ракурсы от иллюзий.

- В таких случаях, как с героинями «Ленинленда», - да. Фильм уже где-то прокатывался? Кто его купил в Европе?

А.К.: Международная премьера была на кинофестивале в Сиэтле, его купили голландское и шведское телевидение. Для проката пока никто не купил. В Австрии его в кинотеатре показывали один раз, в рамках культурной программы. Сейчас фильм пройдет по российским фестивалям.

- Расскажи, пожалуйста, почему и как ты решил идти в мастерскую Марины Разбежкиной? Какой у тебя был путь? Чем ты занимался до? Что закончил? Где работал?

А.К.: У меня, конечно, странный путь. Потому что я действительно много чем занимался. С детства очень долго мечтал о том, чтобы стать актером и после школы я опоздал на прослушивание, и первый год проучился в Воронежском университете на романо-германской филологии, а на следующий год приехал в Москву поступать в театральный. Я ходил везде, перемещался между пятью институтами…

- В первый раз слышу, чтобы документалист хотел стать актером. Это правда, исключительный случай.

А.К.: Это была моя мечта с детства: мне было пять лет, когда мне подарили перчаточных кукол. И тогда я просто сошел с ума, я ничем другим не занимался, мог просто дни напролет что-то клеить, шить, ставить свои спектакли. Я сначала думал, что стану известным режиссером кукольного театра, потом я решил, что я буду все-таки актером.

- А в какой роли ты себя представлял? Ты же когда поступал, учил отрывки…

А.К.: Тогда это был Ромео, наверное. А на поступлении я читал Хлестакова из «Ревизора». Про режиссуру я никогда серьезно не думал. Мне казалось, что режиссеры - люди какие-то совершенно особенные, очень эрудированные, волевые, они умеют за собой повести куда-то…

- В итоге ты на актерский не поступил?

А.К.: Три года на это потратил, и не поступил.

- И как все это время подрабатывал, кем?

А.К.: Я работал барменом, торговал на рынке какими-то хитроумными вешалками, которые мы привозили из Минска, это было в девяностые, и на рынке среди тех, кто продавал, могли рядом оказаться люди с научными степенями, образованные, интеллигентные… у одной знакомой была какая-то научная степень по филологии и литературе, она очень интересно рассказывала про Гумилева, и продавала трикотаж. Вот такое было время. Очень интересно было знакомиться и разговаривать с людьми.

Дальше у меня был период христианский. Я ушел в церковь, и, надо сказать, у меня появился единственный диплом, диплом звонаря. И я работал звонарем. Правда недолго, года два. А последние годы, перед тем как я поступил в школу, я самостоятельно освоил профессию дизайнера упаковки в компании Вимм Билль Данн.

- А что тебе дало пребывание в церкви?

А.К.: Свободу. Мне повезло, что в той общине отца Георгия Кочеткова я смог почувствовать свободу.

- Тебя осуждали, что ты уходишь?

А.К.: Так бывает. Я постепенно исчезал оттуда. Просто перестал там появляться…

Это был 2003 год. А к Марине Разбежкиной я поступил в 2009 году. Шесть лет отработал дизайнером упаковки. На какой-то момент у меня просто случился кризис среднего возраста, стукнул тридцатник, и я понял, что я вообще не люблю эту работу, да, это приносит какие-то деньги и все замечательно, но жизнь проходит. Мне казалось, что у меня есть какой-то потенциал, но я не мог никак найти и понять, что именно. Я понимал, что актером я уже не стану.

- А семья появилась за это время?

А.К.: Была недолго. Женился, развелся… Это все очень сложно, здесь точно иллюзия, а не ракурс… Я в какой-то момент начал вместе со своей бывшей женой ездить в детский дом, чтобы помогать детям… а потом понял, что… Давай не будем об этом говорить. У меня есть сын усыновленный, ему уже 25, и есть фильм «25 сентября», где он является героем. Фильм есть в интернете. Это история одного дня, когда он едет, чтобы найти своего настоящего отца, который убил его мать. И там жесть полная.

- Ты знаешь, я вообще иногда не понимаю, зачем людям кино. У многих жизнь круче. И то, что ты рассказываешь, тоже один из безумных сценариев.

А.К.: Да, это история кризиса, когда я не понимал, куда я мог себя применить, я долго мучился, и мне однажды приснился сон, в котором я снимал кино игровое. И делал это настолько гениально, что проснулся в слезах счастья. Проснулся, поплакал, и пошел во ВГИК узнавать, как и чего. Несколько месяцев я прозанимался на подготовительных курсах. Я готовился к экзаменам и в тот год были какие-то дурацкие правила, что нужно было ЕГЭ сдавать всем подряд, я готовился к этому ЕГЭ. И не стал поступать, потому что мне нужно было как-то расширять кругозор, я ходил подряд на всякие мастер-классы, на всякие встречи и случайно попал на мастер-класс Разбежкиной. И там меня накрыло. Я посмотрел кино документальное и был потрясен, что бывает такое кино. Это фильм, который больше нигде не показывается, фильм о молодой женщине, которая усыновила троих детей из детского дом, потом не справилась и отдала их обратно. Меня потрясло, что можно так близко снимать людей и наблюдать такую жизнь.

- До какой степени близости ты сам готов подходить к людям? В «Ленинленде» ты снимал общие собрания, но ни к кому не приходил домой. И не снимал, как та же директорша моется в душе. Что вообще для тебя документальное кино, это форма диалога?..

А.К.: Это было сознательно, я решил не ходить к ним домой, потому что главная их жизнь тогда происходила в музее.

Мне вообще для меня это такая кино-психотерапия, потому что у меня есть некоторые вопросы, которые я сам для себя решаю. Например, мне нужно было вернуться в город, где я родился, через двадцать лет - для того, чтобы что-то почувствовать, и мне нужно было вернуться в это советское время для того, чтобы заново туда погрузиться и переосмыслить.

- То есть это всегда ответ на внутренний вопрос?

А.К.: Да, ты должен пережить какие-то внутренние страхи. Когда я Димку воспитывал, у меня был сильнейший страх, что однажды на пороге возникнет его родной отец и скажет: «Дима, поехали домой». И, когда Дима поехал искать родственников, я понимал, что, с одной стороны я ему нужен, чтобы быть рядом, а с другой - я этого боюсь. И для меня камера – это такое средство защиты. Когда я смотрю на ситуацию через монитор камеры, ситуация для меня безопасна. Или, например, последний фильм «Дети 404», - это фильм о российских ЛГБТ-подростках. Он построен на анонимных интервью, которые мы брали по скайпу или по телефону, и видео, которые они сами снимали своими мобильными телефонами или планшетами. Общаясь с этими детьми, с этими подростками, во мне произошел такой огромный внутренний процесс, который я много лет не мог в себя инициировать.

В фильме есть героиня, модератор этой группы в ВКонтакте, где они делятся своими историями, потому что со взрослыми по закону они теперь не могут общаться на эту тему, потому что есть возможность расценивать это как пропаганду. Есть еще герой, который заканчивает школу, ему исполняется восемнадцать лет, и он уезжает навсегда в Канаду.

- Эту тему ты взял, потому что она в тренде, или у тебя внутренний интерес был?

А.К.: У меня был внутренний интерес, потому что я этих подростков понимаю, я сам все это прошел. Когда я начал создавать это кино, я понял, насколько вообще во мне сильна эта внутренняя гомофобия, и, общаясь с ними, смог освободиться от этого.

- А тебя же вызывали в прокуратуру даже…

А.К.: Да, один московский депутат написал в прокуратуру жалобу. Нас с Пашей Лопаревым вызывали для того, чтобы мы дали объяснения по этому фильму. Сейчас фильм находится где-то на экспертизе.

- И чем это грозит?..

А.К.: Если речь идет о законе про пропаганду, то максимум, что могут сделать, это выписать штраф нам. Потому что этот депутат утверждал, что на показе присутствовали несовершеннолетние, но этого не было - у всех зрителей документы проверялись на входе.

- Ты даешь себе отчет в том, что занялся профессией, благодаря которой сложно заработать?

А.К.: Разумеется. Выкручиваюсь как-то, приходится подрабатывать: видеосъемки, монтаж…

- …свадьбы…

А.К.: Нет, свадьбы - нет, еще пока не дорос. Хотя, у меня даже была идея предложить такие специальные свадебные съемки: арт-хаусная свадьба.

- То есть ты отсеял все сомнения относительно своего труда. чем заниматься. И занятия документалистикой не приводят тебя больше к кризису?

А.К.: Бывает, конечно, бывают такие сомнения, когда ты думаешь, что все, шутки кончились, наверное наигрался, нужно как-то жить, как-то себя обеспечивать, заняться какой-то серьезной работой, но это проходит. Потому что то кино, которое пока получается, конечно, это не работа, это что-то другое.

- А каким оно должно быть, чтобы это была «работа»?

А.К.: Не знаю, мне бы не хотелось, чтобы это было работой. Мне хочется научиться снимать очень круто, хочется как-то расти в мастерстве делать кино. Мне не хочется, чтобы это становилось работой, потому что для меня слово «работа», как-то несовместимо с радостью и энтузиазмом.

- Во время твоего обучения в мастерской Марины Разбежкиной у тебя возникали разногласия с мастером? Или все шло волшебно-гладко?

А.К.: Да, были такие моменты. У меня был момент, когда мы доделывали курсовую. И поехали снимать сталепрокатный завод в Нижегородскую область, и меня там все так заворожило, все эти раскаленные куски металла, эти цеха, оборудование начала 20 века… Все это было так красочно, и я увлекся каким-то видео-артом, привез с завода видео-арт, мне тогда казалось, что все это очень круто, я пытался за это бороться, как-то отстаивать. И в какой-то момент понял, что Марина Александровна права в том, что она не принимает это как кино, и что на самом деле это- провал.

Для меня тогда это оказалось очень полезным, эта так называемая энергия провала, которую можно использовать как импульс для движения вперед. Я вернулся на этот завод, нашел героя, и снял короткий курсовой фильм.

- Аскольд, ну вот хорошо. Совершенно очевидно, что у нас такие кадры с большой буквы, каждый второй – талант. Как думаешь, почему в итоге у нас нет сильного документального кино именно зрелищного, который не стыдно прокатать в кинотеатрах, с драматургией, супер-снятого операторски, скажем, как американские и европейские доки. В чем причина, по-твоему, что у нас нет таких хитовых документалок? Они интересны, по-своему, но такие андеграундные, специфические, для какого-то узкого спецпросмотра…

А.К.: Мне кажется, что не хватает школы для такого кино. Не хватает опыта, среды, то есть, когда приезжаешь на какой-то европейский фестиваль или американский, там бывает очень много хороших фильмов, и есть режиссеры, которые работают в какой-то традиции, у которых есть какой-то контекст, в котором они общаются, в котором они придумывают эти идеи. Очень полезно, например, иногда съездить на питчинг, и оказаться в ситуации конкуренции, когда ты борешься за внимание этих редакторов телеканалов.

- А что ты питчинговал и где?

А.К.: «Ленинленд». Мы были в Солониках, были в Праге и были в Кракове. Я снимал фильм долго, два с половиной года, поэтому успел поездить.

- Меня смущает другое, даже не само качество фильма, а то, что авторы (я тоже, получается) прячутся за своих героев, за тему, за стилистику «реальности». Разве у нас нет таких (по фейсбуку так кажется, что каждый), кто, будучи в кадре, за ним, или в монтаже, воинственно отстаивал бы свою правду? Майкл Мур совершенно не боялся выйти и прокричать, и про политику, и про гамбургеры. Возможно, это телевизионная стилистика, но это однозначно «Я». Марина Разбежкина учит фиксировать реальность, не высказывая свое мнение, чтобы не уподобляться «олдскульному» кино, так ведь? Но в итоге это превращается в некое «думайте, что хотите» для зрителя, а если, например, мне хочется знать, что лично ты думаешь и хочешь? А тут ощущение тотального пассива, или пряток.

А.К.: А я в своих фильмах и рассказываю про то, что лично думаю, но по-другому, не при помощи прямой речи. Конечно, есть хорошая журналистика и публицистика, которая мне нравится. Просто это совершенно другой жанр, другое кино. Я смотрел недавно новый фильм Парфенова, то что он делает, мне кажется, вполне конкурентоспособно на мировом уровне, такое телевизионное кино.

- Парфенов выступает от лица телеканала со своим форматом, а Майкл Мур - от своего личного я, от себя. Хотя его и поддерживали определенные группы. Есть у нас такие авторы?

А.К.: Да, я понимаю, о чем ты говоришь, но у каждого времени есть какой-то свой язык, и он меняется. Происходят, какие-то события: войны, революции, технические революции…

- …так ведь разве не именно в такое время и должна быть востребована личная позиция?..

А.К.: Жизнь намного интереснее для меня, чем то, что я могу придумать сам. У меня фантазии не хватает. Я например, человек невербальный, мне очень сложно говорить, мне проще показать. Да и если бы я даже был вербальным и мог говорить, мне кажется, что мне лично, как зрителю, интереснее самому анализировать и делать какие-то выводы, чем пользоваться теми выводами, которые мне дает автор.

Знаешь, весной я был с последним фильмом на фестивале Hot Docs, это один из главных мировых фестивалей документального кино, и все фильмы, которые взяли главные призы, были как раз тем, что называется креативная документалистика. А она обычно строится как раз без каких-либо закадровых авторских текстов, без титров, именно когда ты наблюдаешь за героем, за ситуацией так, чтобы из того, что ты снял, стало понятно про героя и ситуацию. Такой способ лично мне кажется гораздо интереснее, потому что ты даешь зрителю все ключи, всю необходимую информацию для анализа, и дальше он уже сам может сделать вывод. И его вывод может отличаться от твоего ощущения. И это не значит, что у кого-то вывод неправильный, вот это как раз ракурс.

- Два разных метода, наблюдения и высказывания, могли бы прекрасно сосуществовать. Кстати, ведь тебе же приснилось во сне, что ты снимал постановочное кино.

А.К.: Да. Я думаю, я к этому еще приду, мне очень хочется.

- Сейчас ты продолжаешь сам снимать, без бюджета, или что-то изменилось?

А.К.: До сих пор у меня не было денег государственных, и не было никаких проблем. Со всеми этими прокатами и удостоверениями на последнем фильме у нас было так называемое народное финансирование, краудфандинг. Мы собрали деньги на «Дети 404» в интернете - 10 000 долларов, это была международная площадка. На «Ленинленд» вообще не было денег, там была моя зарплата в музее Ленина.

То, что эти новые законы могут повлиять на фестивальное движение, и создать проблемы, конечно, является катастрофой. Потому что сейчас все только начало как-то развиваться, и если и этого не будет, то, мне кажется, документальное кино вообще загнется. Я не понимаю, как еще можно показывать кино зрителям, если нет ни проката, если нет кроме 24DOC никакого телевидения, если не будет еще и фестиваля, то … то всё.

- А как ты считаешь, наше новое время порождает адаптирующихся людей или бунтарей?

А.К.: Мне кажется, и тех, и других. Мне кажется, когда начинается пресс, идет такой отжим, и есть те, которые мобилизуются и встают на тропу войны, а есть те, которые, наоборот, мутируют и приспосабливаются. Меня удивляют режиссеры, которые поддерживают идею о том, что, если они берут деньги у государства, то они должны государство обслуживать на эти деньги, как будто это не деньги всего общества. Это какая-то странная психология. Я не знаю, каким будет будущее, то, что сейчас происходит в стране, - это закручивание гаек, и мне хочется верить, что это хороший знак, что это какая-то агония системы.

- Да сколько можно уже «агонизировать»? Мы столько раз перешли этот барьер, когда было что-то невозможно и недопустимо. Страна разделилась на два лагеря. Но одного быть и не может, это противоречит дуализму бытия и законам диалектики.

А.К.: Я это прочувствовал, когда мы монтировали «Дети 404» в Риге, - там была возможность поселиться в квартире, в тишине. Мы туда въехали на три месяца, от всего отключились, отключили телефоны, и круглыми сутками просто сидели и монтировали. Вернулись в Москву в марте и поняли, что вернулись в совершенно другую страну, в другое общество. Я в фейсбуке удалял людей…

- Ты???

А.К.: Да. У меня просто нет способности дискутировать, и я думал, что не справлюсь с этой агрессией, мне проще спрятаться, отключить это все.

- Аскольд, ты хочешь снимать так, как ты сам хочешь и видишь. А что с пресловутым матом? Вряд ли ты готов снимать согласно предложенной модели прокатного этикета?

А.К.: Если у меня будут такие герои, которые матерятся, то, естественно, я буду снимать и монтировать то, что происходит в реальности, независимо от того, повлияет ли это на прокат и на судьбу фильма.

- Другого ответа и не ждала. Удачи тебе во всем!

Беседовала Дарья Хренова