Автор документальной комедии Юрий Пивоваров: «Некоторые говорили мне, что я снял очень страшный фильм»

Это произошло во время съемок первого задания в Школе Марины Александровны [Разбежкиной], задания «Контакт», с которого у нее начинают все студенты. У меня тогда долго не получалось снять что-то интересное и вообще что-то, что мне хотя бы чуть-чуть нравилось. И я уже просто в отчаянии начал смотреть, какие есть мероприятия в Москве в ближайшее время. Это было 7 ноября, я подумал: «О, здорово, пойду, поснимаю митинг». Там я встретил двух комсомольцев, у которых произошел забавный разговор. Один из них был Иван, он в итоге стал героем будущего фильма, и второй, уже не помню, как его звали, по-моему, Саша. Мне больше всего сначала понравился этот Саша как раз. Позже я стал его искать и нашел Ваню. Я тогда подумал, что он поможет мне найти Сашу. Но когда я начал снимать Ваню, понял, что никакой Саша уже не нужен, Ваня мне точно нравится, и я хочу его дальше снимать и делать про него фильм. 

Знаешь, когда снимаешь кино методом наблюдения, то всегда есть неприятный момент, когда герой продолжает тебя замечать, обращается к тебе и как будто интервью тебе дает. Вот Ваня так делал. Он мне многое хотел рассказать про комсомол, про свою политическую позицию. Обычно мне не нравится, когда герои так себя ведут. А вот с Ваней у меня такого не произошло, потому что он делал это непосредственно и нераздражающе. Меня не напрягало, что я не являюсь «мухой на стене», таким незаметным наблюдателем. Я подумал: «Значит, мне интересно с этим человеком, даже если он не оправдывает моих ожиданий». В результате в фильме есть еще один герой – снимающий человек. Потому что Ваня часто мне что-то говорит, обращается ко мне по имени. Получилось, что я такой «друг с камерой» для него.

Точно не от родителей, не от семьи, как можно было бы подумать. На самом деле, мне кажется, он очень любит выделяться. И выделяться – это не просто ухо проколоть, а ходить в шинели сталинской, например. Он кайфует от того, что он не такой, как все. Еще он очень любит военную тематику. Он до этого был в Юнармии. Это совсем другое политическое направление. Ему нравились эти полувоенные сборы. Я думаю, ему сначала эстетически это было близко. А потом он проникся еще и политикой.

Для него это игра, которая стала реальностью. Я так это себе объясняю. Я снимал игру, мне это было интересно, но эта игра была интересна именно потому, что для него это все по-настоящему. Маленькие драмы, которые случались в его жизни, кажутся, может быть, смешными и незначительными, но для него это все очень важно. Он пытается найти свое место в жизни, играя в эти игры. Я как-то отвечал себе на вопрос: о чем фильм? Вот он об этом, как человек играет в игры и через это самоопределяется.

Да нет, легко вообще никогда не было. В какой-то день Ваня мог быть очень открыт для камеры, а в другой день он вдруг чувствовал себя некомфортно, просил не снимать, хотя ничего особенного не происходило. Или, допустим, у него должен был состояться важный разговор с каким-то человеком о том, чтобы запустить радио «Комсомол» (они в итоге это сделали). Я хотел очень это снять, но он запретил мне. Потому что там, якобы, была конфиденциальная информация. Но на самом деле, это был обычный разговор. Он просто так нервничал перед ним, что свою неуверенность проецировал на меня – что это из-за того, что камера рядом. И такое происходило довольно часто. Каждый раз после этого я проводил с ним беседу, что ничего страшного не произойдет, если я буду тебя снимать, я же до этого снимал тебя в какой-то ситуации. Он говорил: «Да-да, Юра, ты прав». Но потом все повторялось.

Тут такое дело… Он мне часто задавал вопрос: «Как ты хочешь закончить фильм?» А я не всегда имел ответ на этот вопрос (улыбается). В какой-то момент я ему сказал, что, «наверное, мы с тобой поедем на Донбасс или встретимся с этими людьми здесь». И он держал в голове, что эта встреча важна для фильма. Она долго откладывалась, но это был уже решенный вопрос, что я ее буду снимать. Хоть он и нервничал, но мы с ним договорились с самого начала, что это будет.

Нет, я шел здесь от него. Он мне первый сказал об этом, когда мы только с ним познакомились. Я просто его спрашивал время от времени: «Ну как, ты поедешь или нет?» Я понимал, что это было бы прикольно для кино поехать туда и вообще какой-то контакт именно с той реальностью, которая для него не совсем комфортна, привычна и понятна. С той политической реальностью, к которой он не готов.

Нет, мы туда поехали. Мы съездили на несколько дней в Донецк. Там мы встретились с теми же людьми, что приезжали в Москву. Ваня им был не особо интересен, им был интересен его друг китаец. Потому что они по какой-то причине, я не понимаю до сих пор, по какой, думали, что они через него смогут выйти на руководство КПК – Коммунистической партии Китая. Они хотели заключить контракты с какими-то заводами и вели об этом переговоры, абсолютно безуспешно. К сожалению, там были очень неудачные съемки, потому что они наотрез отказывались сниматься. И все это снято либо очень обрывочно, либо не снято вовсе. Все это может звучать интересно, и я фантазирую, как бы это могло быть, если бы я это все снял, это мог бы быть хороший финал. Но материал такой, что я решил закончить на такой обрывочной ноте, на какой я закончил. Это был тяжелый момент для меня.

Наверное, он был несколько разочарован из-за того, что они ищут прямую выгоду для себя. Он этого не ожидал. Он-то надеялся братские отношения наладить с союзной республикой. У него был товарищ Богу, китаец, с которым он подружился по тем же причинам. Китайский комсомолец и я, российский комсомолец, а вот есть еще донецкие комсомольцы. Ему нравилось, что он соединяет китайского и донецких комсомольцев. На мой взгляд, это тоже игра, но которая для него была важна. А в итоге там все прозаично и не очень привлекательно оказалось.

Это, по-моему, невозможно заранее понять и какое-то правило вывести. У тебя есть представление о реальности, в которой живет герой, и твоя задача эту реальность не разрушить своим присутствием, своей камерой. Но в каждой ситуации ты действуешь по-разному. Допустим, в музее он меня просит не снимать, а я его уговариваю, и в итоге я его уговорил довольно быстро. Я понимал, что на самом деле, он опять почему-то из-за нервов проецирует на меня свой страх. А в случае с этой встречей я понимал, что если я сейчас буду снимать, то я все обломаю, что они не смогут общаться так, как смогли бы общаться без камеры. Да, это было тяжело, но я просто понял, что не вариант сейчас снимать. В такие моменты жалеешь, что у тебя нет скрытой камеры, хоть ее и нельзя использовать, когда учишься в Школе документального кино, но все равно очень хотелось хоть как-нибудь это заснять.

 В целом, наверное, нет. В какие-то моменты было такое, что он меня сильно раздражал своей инфантильностью. Хотя чего я ожидал? Наверное, я просто уставал от постоянного контакта с ним. Это в принципе довольно выматывающее дело, когда ты – это громко будет сказано – живешь чужой жизнью, это не совсем так. Но когда ты настолько плотно в эту чужую жизнь входишь, то возникает усталость. Но это не меняло моего отношения, просто было иногда тяжело.

Да-да, мы общаемся. Он сейчас в армии.

Да, буквально две недели назад. Причем, он поступил в ВУЗ, но там не было отсрочки. Он планировал учиться и пойти работать в Росгвардию. Потому что Росгвардия дает отсрочку. Но в Росгвардию у него не получилось попасть. Он не успел до призыва комиссию пройти. Оказывается, это очень сложно – попасть в Росгвардию. И все, пошел год служить.

Да, и единственный пока.

Я знал, что многие нюансы будут непонятны для европейцев. Потому что у них нет памяти о советском прошлом, которая есть даже у меня, хотя я при Советском Союзе не жил. Но это до сих пор вокруг нас. А у них этого нет. Они, например, мало смеялись. Меня это удивило. Обычно много смеются, а там они почти не смеялись. На Q&A меня спрашивали, что такое Донбасс? Одна девушка в принципе не знала, что на Украине была война. То есть какие-то такие социокультурные вещи были им непонятны. Люди видели кино про некоего подростка, политического активиста. Но без бэкграунда. А без бэкграунда это работает хуже.

В России реагировали лучше. Мне очень нравится слушать противоречивые отзывы о Ване и вообще о фильме. Кто-то говорит, что это очень страшный фильм. Например, после питерского показа на Артдокфесте одна бабушка попросила у организаторов мой телефон, позвонила мне и долго рассказывала о своих впечатлениях о фильме. «Он у вас в конце говорит, что мы вляпались в какую-то жопу». Она по-другому это сказала, более цензурно. «Вот вам не кажется, Юрий, что вся наша страна вляпалась в одно место?» Я говорю, наверное, нет, каждый вляпывается во что-то свое. А она: «Нет! Мы все вляпались!» Она настаивала, что надо героя фильма обобщить на всю страну. То есть случаются неожиданные прочтения фильма (смеется). В основном, российские зрители видят бэкграунд, в первую очередь. Для всех очень триггерная сцена возложения цветов к памятнику Сталину. «Как он может?!», «Вы с ним разговаривали о репрессиях?», «А что вы думаете по этому поводу?» – мне приходилось защищать Ваню. То есть если в Европе видят героя, то здесь видят историю страны.

Он читал Солженицына. И он его не любит, считает, что он лжет. Нет, мы с ним об этом не спорили. Это был мой выбор, что я не буду с ним об этом говорить. Для чего? Чего бы я этим добился? Я мог только испортить контакт с ним, и все.

Сейчас я в Абхазии снимаю документальный сериал. Не могу пока сказать, про что.

Я занимаюсь документальным кино, либо я монтирую, либо я снимаю как оператор или режиссер. Я надеюсь, что еще будут мои самостоятельные фильмы как режиссера. Поэтому да, наверное, можно сказать, что я себя нашел. Я вряд ли буду чем-то еще заниматься в ближайшие 10-20 лет. Мне так кажется.